elAlmadelTangoRu: Книга о танго: искусство и сексуальность

Книга о танго:
искусство и сексуальность
Отрывки из книги М.М.Бонч-Томашевсого, Москва, 1914.

Эта брошюра явилась в результате стремления подойти ближе к звонко шумящему городу-колоссу современной Европы. Мне думается, что серьезно можно говорить не только о четвертом измерении, но равным образом, и даже более, - о косметике и туалете. Мне думается, что ритм нарождающейся жизни легче всего уловить в новых линиях женской обуви. Мне думается, что новая эстетическая маска, в которую склонно облечься новое человечество, яснее всего проглядывает в тех моментах массового увлечения, об одном из которых трактует настоящая брошюра.

Я перехожу к самому существенному вопросу моего доклада и считаю необходимым еще раз предупредить читателей, что непосредственно танго не является предметом моего доклада, ибо для нас значительно важнее выяснить те принципы новой маски, которая приходит в мир с этим танцем, для нас неизмеримо важнее разгадать тот стиль, которому отвечает эта новая пляска, нежели услышать рассказ о том, как плясали пьяные матросы и булочники в портовых кабаках Южной Америки, или о том, как называются все шестьдесят фигур танго, все эти "El Corte", "El Medio-Korte", "El Paseo", "La Medialuna", "El Veteo", "El Corsado-Cortado", "EI Corsado-Peroco"..
.
Тем более, что я имею в виду не танго южно-американских подонков, не танго в своей первобытной структуре, но тот танго, который усвоен XX веком, тот танго, в котором так блестяще отражается и наша психика, и наша сексуальность.
Об этом танго, вернее об этой коллективной работе современного человечества, направленной к созданию электрического хоровода мирового города, и хочу говорить...
Танго - безусловно бальный, салонный танец, а не танец эстрады. Танго требует безукоризненного фрака и стильного обтянутого платья современной змеевидной женщины. Танго очень строг, и всякая фривольность в костюме, всякое уклонение в ненужную мишуру пышных платьев или эксцентрических причесок так не вяжется со всем содержанием танца. Танго есть литургия ритмического движения, того движения, в котором не может быть сделано ни одного лишнего жеста, ни одного необдуманного поступка. Не взирая на движения, танго размерен во всех своих частях. Танго связан с мелодией, как никакой другой танец и только основательно усвоив сочетание мелодии и движений, его можно танцевать.

Танцор танго напоминает собою туго натянутую тетиву, мечущую стрелы нового экстаза, первое и главное значение которого состоит в том, что этот экстаз есть экстаз бурнопламенного льда, есть экстаз, скованный внешней сосредоточенностью ласкающего и как бы печального ритма, есть экстаз потенциальный, за которым видятся неизмеримые возможности, но который никогда не перейдет в непосредственную бурность.
Танцор танго символизирует нам подземные раскаты, содрогающие поверхность обширной равнины нашей будничной жизни, отрывающее от обычного, зовущее нас в прекрасные и неведомые дали. Но все обаяние танго и состоит именно в том, что никогда не прорвется эта кора, никогда психическая острота переживаемого момента не выльется в разгульном жесте или непристойном движении. И в этом-несомненное и главное откровение нового танца, ставящего его в одну плоскость с современной психологией, в этом - несомненное преображение нашей действительности, в этом - сказка XX века.

Мы уже видели, какими путями человечество пришло к внешней амимичности, мы видели, как большой город, накинувший твердую броню на откровенную землю, сковал такой же броней и наши переживания и выявление наших чувств. В нас угасло искреннее переживание, в нас атрофировалась способность непосредственно ощущать и столь же непосредственно реагировать. Поэтому мы умерли для веселых хороводов доброй старины; мы умерли для наивной польки и легко пьянящего вальса. Мы умерли для всякого откровенного безудержного веселья. Конец старых танцев обусловлен концом старой культуры.

Но равным образом, если не боле, мы протестуем против искусственной фальсификации наших переживаний. Изогнутое тело кэк-уока, смешной излом танца медведя так несвойственен чопорному обывателю рассудочного века. И эта несвойственность так ярко чувствуется, так претит, так смешна и так жалка. Если мы не могли последовать за истерическими призывами русских эллинистов "совлечь ветхие одежды и в легком танце помчаться", если никакими усилиями с нас не удалось не только снять всей одежды, но хотя бы вытряхнуть из воротников и туго накрахмаленных грудей, то неужели положение изменяется, если нас заставляют плясать в этих же воротничках, но все же показывать тщетную и неприятную для нас развязность?..
[...]
Танго открыло нам возможность иной ритмизации. Танго дало возможность прекрасного преображения в пределах тех ресурсов, которыми мы обладаем. Танго требует стабильной мимики, танго требует максимальной неподвижности тела. Танго есть немая сцена. Ни один мускул не дрогнет на опытном и искушенном лице современного танцора, целомудренно прикасается ладонью туго затянутая в перчатку рука, целомудренно не скрещиваются ноги мужчины и дамы, и только пытливый взор мечущих молнии глаз, неизменно устремленных друг на друга, только эта психическая связь открывает исход нашему чувству, дает устремление нашим переживаниям... Не есть ли это художественное преображение нашей психики, не есть ли уже по одному этому танго - тот танец, который не могла не принять современность?

Но танго несет с собой еще иные, существенно важные завоевания, из которых я позволю себе указать два:
Одно из них есть изменения принципа пляски. До сих пор в пляску неизменно включался бег, прыжки, подпрыгивания, вообще все, что выводило тело из его сдержанного состояния и поэтому салонная пляска так разошлась со стилем нашего века, поэтому никакие ухищрения танцмейстеров и балетмейстеров не могли заставить плясать сдержанных людей по-новому каменного века. Танго первый уничтожил эту преграду. Танго основан только на ритмизованном ходе. Только простое плавное сдержанное понижение, ритмизируемое периодическими остановками, ритмизируемое легким приподниманием на носки. И больше ничего. Как просто и как вместе с тем прекрасно!.. Когда первый раз видишь танго, никогда не подумаешь, что все дело только в опоэтизированной прогулке, ибо это не простая прогулка, но прогулка, в которой напряжен каждый мускул, в которой судорожно сжаты руки, а главное, в которой глаза не следят с тоской за ногами, но мерный ход гипнотизирует послушное тело.

Эта поэтизация хода сулит принципу танго блестящую будущность. Ибо теперь могут танцевать все, даже те, кто до сих пор тоскливо стояло у стен, ибо ему стыдно было "прыгать козлом" по залу. Даже чиновник особых поручений, даже сухой директор канцелярии. Это-танец и для него, ибо он так же строг, как строга и как стильна вся его фигура. А наряду с ним и ловкий юнец найдет свое место. Потому что, повторяю, нет единого танго, но есть 60 фигур танго, из которых каждый волен выбирать по своему вкусу. Один возьмет более резкие и решительные. Это будет человек, более близкий к природе. Другой возьмет только самые сдержанный и самые простые. Иной возьмет фигуры в комбинированном виде и всегда это будет прекрасно, ибо танго есть танец для всех, ибо разновидности его спаяны одним общим стилем, ибо можно танцевать или так, как танцевали до танго, или так, как танцуют теперь те, кто вкусил очарование нового хоровода.
Танго есть танец для всех, танго есть новый хоровод XX века. И важен не самый танец, но его принципы. Вот почему так смешно, когда на бульварных перекрестках, захлебываясь от восторга, мнимые знатоки вопроса брызжут слюной и радостно вопят:
- "Слава Богу, танго умер. Европа танцует уже новые танцы, "сегодня" танцевальной Европы есть уже не танго, но Максиз или Паризьен, или что-то другое".

Печальные знатоки и смешная злость! Да разве имеет для нас какое-либо значение, если те принципы, о которых мы только что говорили, перенесены на танец с другим названием, разве вальс в свое время не породил целую массу разновидностей, разве мы южноамериканцы, чтобы скорбеть об уходе со сцены национального танца?
Как определенный танец, танго не имеет для нас ровно никакого значения, но то, что во всех новых танцах, и в том же Максиз, и в том же Паризьен, и в целой плеяде иных, которые, наверное, вскоре появятся в свет, мы видим только триумфирующие принципы танго, - это должно радостно содрогнуть наши сердца. Ибо мы нашли, наконец, тот танец, который подлинно преображает нашу прекрасную современность, современность большого города. Мы нашли действительно ритмизированное очертание мира фабрик и машин, мира всего в себе и всегда с другими.

Все время, когда я говорю о танго, я чувствую один упрек, который обычно направляют на эту пляску ее противники. Я не смею скрыть, что в наш век показной морали этот упрек особенно страшен, и знаю, что именно он заставляет многих держаться вдали от детального обсуждения нашего танца и приносимых с ним в наш мир возможностей. Этот упрек обусловлен тем ароматом сексуальности, который овевает новый танец и который вы могли почувствовать даже в моей сухой передаче.

Да, танго сексуален. Сквозь покров едва уловимых движений в нем неизменно скользить электрический ток чувства. Разъединенные танцоры неизменно символизируют стремление друг к другу.

Все это так, но все это - только показатель подлинной художественности новой пляски, все это доводы за нее, а отнюдь не против нее. И для того, чтобы уяснить, почему это так, нам необходимо коснуться вопроса о взаимоотношении творчества и сексуальности вообще и о таковом взаимоотношении специально в искусстве танца. Я сожалею, что этот интересный и важный вопрос мне придется только наметить в моем, и без того уже разросшемся докладе, но я хочу утешить себя тем, что среди моих читателей могут оказаться лица, которым, как и мне, приходилось задумываться над интересным вопросом о связи сексуальности и творчества, и для них не будет вполне неожиданным то положение, которое, я определяю термином "слиянность творческого и сексуального экстаза".
Что касается до меня лично, то мне кажется правильным утверждение многих философов, психологов и сексуалистов, настаивающих на тесной связи, существующей между творчеством Жизни и ее проекцией в действительности, каковою является здоровая сексуальность, и творчеством легенды жизни, творчеством прекрасного мира отраженной фата-морганы, проектирующемся для нас в откровениях искусства. Сказанное, конечно, не надо понимать в том узком и неправильном толковании, согласно которому жизнь половая и жизнь искусства есть одно и тоже.
[...]
Если вы внимательнее присмотритесь к жизни двух видов нашего творчества, то от вашего пытливого взора не ускользнет одно крайне важное обстоятельство. Вы не можете не заметить, что всегда одно творчество сопутствуется в прямом или в замаскированном виде другим.

Правда, вы увидите, что творчество сексуальное не всегда сопровождается творчеством искусства, но зато вы не можете мне указать фактов, где бы искусство не вырастало на иной, нежели сексуальная, почве.
[...]
Уже когда мы думаем о мире низших организмов, мы видим чарующие аналогии сексуально-творческой жизни человека. Нам вспоминается сладкая трель соловья, которая исторгается из его маленького сердца только тогда, когда оно трепещет от амурных желаний, нам вспоминается тот смешной индюк, который так удачно преображается в знатного вельможу и, свирепо распустив хвост, творит свою индюшечью легенду перед скромной и сдержанной самкой, нам вспоминаются уморительные экзотические рыбки, расцвечивающиеся всевозможными красками в период нереста, и многое другое вспоминается нам. И уже на этой ступени развития живого Мира мы можем ощущать правильность утверждения Эдварда Фукса, который говорит: "понятия творческий и чувственный - равносильны. Эротика и чувственность лишь физическое выражение творческой силы". Равным образом мы можем принять и утверждение доктора Фрейда, что - "неудовлетворенность желания - побудительный стимул фантазии". Я не имею возможности детально, шаг за шагом, проследить рождение творческой легенды, как это рисуется моему взору, когда первобытное человечество жадно слушает песни птиц и щебетанье стрекоз и когда, отдаваясь новому очарованию, оно выявляет избыток своих творческих сил в неумелой, но полной страсти и силы дикой песне. Я имею указать лишь на то обстоятельство, что всегда как творческому, так и сексуальному экстазу предшествует избыток сил человека, то особое состояние, которое в древности считалось моментом общения с высшими божествами.

И это не случайность, что первые шаги свободного творчества протекают под охраною эротических культов. Это не случайность, что танцы и песни, что живопись и поэзия становятся ближайшими подругами священных жриц Лингама, Приапа и Фаллуса.
Если вы хотите услышать что-либо о проявлениях искусства в незапамятные времена, вернее всего вы найдете желаемое в рассказах о молодых индийских девадасси, известных у нас под именем баядер, которые исполняли целые балеты под звуки пения и музыки на своих празднествах, или о жрицах Милитты, с венками на головах прогуливавшихся в тенистых аллеях вавилонских храмов, или в рассказах о египетских куртизанках, начиная от царственной дочери фараона Хеопса и далее, минуя Родопсис, Архидику и других, вплоть до волшебной Клеопатры, царствование которой отмечено особым знаком искусства. И тогда раскроется вам мудрость греков, которые придали два лика богине любви - Венеры Урании, Венеры небесной, покровительницы целомудренной любви и творчества, и Венеры земной, Венеры Пандемос, которая символизировала простую чувственность. "Любовь, - говорит Н.Г.Зульцер, - это дерево, корни которого растут в Мире телесного, а ветви которого высоко подымаются ввысь и все шире и пышнее разрастаются в Мире духовного". "Как корона дерева получает всегда свое питание от корней, - прибавляет к сказанному доктор И.Блох, - так и высшие элементы любви и творчества черпают постоянно новые силы из источника чувственности.
[...]
Танец, как мы уже говорили, есть звено, связующее мир фантазии, мир творчества искусства, с миром подлинным. В танце есть элементы и легенды, и жизни. Танец есть мост, перекинутый из нашей обыденной жизни к воздушным замкам свободного творчества. И именно потому, что в танце есть нечто от искусства и нечто от жизни, в нем должна раскрываться та таинственная связь, которая сковывает творчество жизни со свободным творчеством, в нем должно получать свое оправдание наше утверждение слиянности сексуально-творческих начал.

Действительность подтверждает наше положение. Уже у животных мы встречаем такие ритмические движения, основанные на свободной воле или на инстинкте, которые не имеют видимой необходимости и которые совершенно точно напоминают танец. И весьма существенно подчеркнуть, что всегда эти движения связаны с половым стремлением. Достаточно ярко выявляется это во всем известном ухаживании голубей, которое заключается в том, что самец, галантно изогнувшись и испуская какие-то, по-своему ласкающие звуки, приятно кружится перед той самкой, которую он хочет очаровать. Но еще интереснее моменты танца у американских каменных петушков, получивших свое название от весьма занятной детали своей жизни. Каждую весну, в момент пробуждения эротических чувств, эти петушки массами собираются на широкие каменные плато южной Америки. Здесь самки чинно садятся в ряд, а самцы начинают производить ритмические движения в кругу внимательных зрительниц. Движения эти нельзя назвать никак иначе, кроме танца. А имеют они весьма недвусмысленную цель. Кружась в причудливом сплетении, самцы в то же время зорко следят за чинными подругами, и как только какой-либо самец замечает, что взор одной из его подруг становится нежней, как только он замечает, что ему удалось произвести должный эффект на ту, любви которой он добивается, так немедленно счастливый танцор выходит из круга, и парочка улетает в укромное место, предоставляя прочим доканчивать амурную игру.

Я не буду проводить вам в подробностях жизнь танца в древних веках, ибо все вы, без сомнения, знаете, сколь точно и определенно было значение танца в Египте, Персии, Индии, ибо вы можете вспомнить, что почти всегда посвятившие себя танцу женщины были в то же время и жрицами любви. И так было не только в перечисленных странах, некоторые примеры которых я привел уже в первой части нашего рассуждения о сексуальности и творчестве!.. Так было и в Греции, где авлетриды были профессиональными танцовщицами и в тоже время куртизанками, так было и в Риме, танцовщицы и флейтистки которого достаточно известны даже воспитанникам средне-учебных заведений. Так удержалось еще и сейчас в неприкрашенной простоте в Китае и Японии, прекрасные гейши которой являются в то же время лучшими танцовщицами, поэтессами и музыкантшами страны.
Мы знаем, сколь поднимали сексуальные волны чувственной эротики все эти общественные процессии и хороводы, и равным образом мы знаем о танцевальных культах, которые в то же время носят одно общее название культов фаллических.

С течением времени эта прямая зависимость танца от сексуальности прикрылась покрывалом приличий изменившейся эротики общества, но символическое значение танца сохранилось и до сих пор. И до сих пор в танце заложено разнополюсное стремление полов, и до сих пор танец символизирует нашу сексуальность. Если подойти к танцу с определенной точки зрения, то этот символ раскрывается крайне легко. Объятия вальса или польки, принцип сплетающихся ног в этих танцах достаточно недвусмысленно раскрывает тайну их символа. Но не только в добром старинном вальсе и наивной польке видно очарование сексуальности. Им проникнута, как оказывается, даже старинная французская кадриль. В 77-78 годах в одном из толстых журналов была напечатана статья Кулишера, в которой он разбирает французскую кадриль именно с этой точки зрения. ИI вот что он находит:
"Фигура первая. Подходят друг к другу и, не встречаясь, отходят назад, образно показывая первые, мельком брошенные взоры. "Заметили".
Фигура вторая. Пары проходят на противоположные места. Легкий флирт, дающий основание к знакомству.
Фигура третья. Пары подают друг другу руки. Знакомство.
Фигура четвертая. Встречаются на середине коридора, обходят друг друга и идут к местам. Флирт. "Вот я какая: меня не поймаешь".
Фигура пятая. Две женщины идут с одним мужчиной. Ревность. "Ты хотел меня, а я ушла с другим. Оставайся в одиночестве".
Фигура шестая. Галоп. Взбешенный мужчина. "Все равно. Ты - моя".

Я извиняюсь, что, быть может, перепутал фигуры, ибо цитировать Кулишера мне приходится, не имея под руками источника, но за верность объяснения отдельных фигур я ручаюсь.

Наш салонный танец равным образом символизирует сексуальный экстаз. Однако я хотел бы, чтобы вы не заключали о непременной сознательности танцующего. Я далек от мысли утверждать, что каждая дама, которая бросается в объятия мужчины в молодецком перехвате мазурки, непременно ощущает, что эта поза есть пантомима безотчетной и безудержной отдачи. Я почти склонен верить, что большинство никогда даже и не подозревает, что таится за внешностью самого "скромного" танца, я помню, как в гимназические времена я сам неугомонно танцевал "aus reiner Tanzlust", как говорят немцы. Но в данном случае не это важно. Не забудем, господа, что мы повели весь этот разговор о сексуальности и творчестве по поводу обвинения танго в чувственном его характере. Своими примерами я хотел только показать вам, что чувственный характер есть именно основа танца, как такового, что этот элемент сексуальности неразрывен с пляской во все времена и у всех народов. И что, следовательно, сексуальный аромат танго не есть довод против него, но только указание на подлинность творчества нашего поколения.
[...]
Танго несет нам совершенно новые принципы танца. Танго поражает нас своей свежестью и своей необычностью. Не естественно ли, что его сексуальная основа так ярко бьет нам в глаза. А между тем, если уж необходимо защищать "приличность" танца, то вовсе не трудно показать, что танго неизмеримо приличнее всех наших "добрых старых танцев". Внешне танго в тысячу раз целомудреннее всех прежних танцев, ибо в танго кавалер едва касается дамы оборотом ладони, в то время как те танцы требуют крепкого объятия, ибо все переходы и все "па" танго, если только они не танцуются с подчеркнутой чувственностью, не допускают даже встречи ног партнеров, ибо все они суть только преддверие того чувства, которое наглядно изображают все наши нравственные танцы.
Правда, на деле мы сплошь и рядом видим безобразное ухарство, которое позволяют себе кафешантанные актеры, но разве танго, как таковое, повинно в этом?.. И разве мы станем восставать на сантиментальный венский вальс за то, что в кабаках его танцуют непристойно?.. А разве этот добрый бюргерский вальс повинен в том, что наряду с ним во всех кабаках танцуют знаменитый танец апашей, который, в сущности, есть тот же вальс, но с фигурами?..

Всякий танец можно танцевать и прилично, т.е. символизируя здоровую страсть, и неприлично, т.е. являя картину безудержной похоти. Танго дает исполнителям гораздо большие возможности подлинно художественной сексуальности, изгоняя из своих па все возможности откровенного устремления. И я хотел бы закончить этот, и без того разросшийся отдел, словами К.Ришпена:

"Бесполезно отвечать, - говорит Ришпен, - на обвинение танго в непристойном характере, ибо характер танца всегда зависит от танцора. Я имел удовольствие видеть танго в исполнении принцесс - и тогда он был образцом выдающегося изящества. И я видел, обратно, невинную польку и честную кадриль, которые исполнялись таким образом, что, по словам Александра Дюма-сына, обезьяны бы покраснели".
Танго дает прекрасные строгие формы сексуальности нашей эпохи, и потому, сквозь тьму веков, спустя много лет останется показателем того, как мы любили, как чувствовали и как выражали наше чувство. Иными словами, танго всегда останется опредлителем стиля первой половины XX века.

В этом его несомненное колоссальное значение. Второе значение танго иного порядка. Танго дает нам радость ощущения, что человечество еще не умерло, что если и были периоды, в течение которых оно угрюмо притаивалось, как бы в начинающемся старческом маразме, то эти периоды были обманны. Не умирало в них человечество, но вырабатывало новые силы для новой жизни.

Теперь оно приступает к демонстрации этой жизни. Ее можно будить и звать вспять, ее можно приветствовать с бурным восторгом, но нельзя не сойтись в одном: это именно и есть та жизнь, в полосу которой мы ныне победоносно вступаем.
Равным образом, мы можем быть совершенно спокойны за танго. Пусть восстают, пусть негодуют, пусть ужасаются. Все эти негодования и ужасы, все эти энциклики и запреты, все это - пустые шутки. И даже если бы врагам танго удалось в какой-то день повсеместно запретить исполнение танго - и это не было бы страшно.

Потому что человечество нашло, наконец, принцип новой пляски. И в виду того, что эта пляска новая, в виду того, что эта пляска так подстать его новым мускулам, его новой душе и его по-новому стремящемуся сердцу, ее не изгнать никакими средствами. Запрещенная сегодня в одной форме, завтра она вспыхнет в другой. Подвергнутый анафеме тангист завтра выступит в облике танцора какого-то нового танца. Но мы уже знаем, что и этот новый танец будет продолжателем основ танго. И если бы даже было так, то в конце концов получилась бы такая же картина, как в свое время с гонением на театр, поднятым первыми веками христианства. Тогда тоже хотели уничтожить самое близкое человечеству искусство, тогда тоже не жалели доводов и угроз, чтобы помешать человечеству творить "постыдные личины", тогда изгоняли актеров, закрывали театры, отлучали от церкви преданных "постыдной чуме театра". Но, как огонь пытливо лижет сухую траву, как свет пробирается в самые укромные закоулки, так продолжал гореть в Мире светлый огонь радостного действенного преображения, так неизменно светил человеку свет лучезарной легенды театра.
[...]
Когда я думаю об этом великолепном танце, мне кажется, что я вижу наше серое человечество оживающим от окостенения недавнего прошлого. Я вижу, как расправляются затекшие члены в удобной и приятной пляске, я вижу, как встают с мест даже наиболее упорные и стыдливые. Танцевать приятно, ибо новый танец выражает только то, что все мы подлинно ощущаем. Танцевать уже не стыдно, ибо все, положительно все танцуют, за исключением какого-то десятка ипохондриков, которым суждено подпирать стены до второго пришествия.

И кружится веселый хоровод, надета новая маска, принята новая поза. Такая легкая и такая искусная эта маска, такая удобная и такая манящая эта поза. Танцуют все. Для этого не нужно ехать за тридцать верст и искать зеленой лужайки, для этого не нужно совлекать одежды и выставлять на посмешище кривое и косматое тело. Ничего не нужно.
Мы, взращенные городом, по-своему находим очарование в его мрачных стенах, мы празднуем новый праздник, мы заводим новый хоровод. И можем это сделать, и должны это сделать...

Потому что мы - современники эпохи, столь богатой экспрессивнейшими достижениями и столь стремительной в завоевании недосягаемых вершин творчества и славы. Потому что мы - дети XX века.

вернуться